Глава VI | Содержание | Глава VIII
До наступления темноты Бурмистров внешне сохранял спокойствие. Только посыльный Сидорук, находившийся при штабе неотлучно, каким-то свойственным солдату чутьем угадывал, что командиру полка сильно не по себе. Прежде всего бросилось в глаза то, что майор никого не вызывает. Раньше бывало не дает цыгарку скрутить, а тут вдруг два часа полный штиль. Бурмистров редко сам брал трубку полевого телефона, обычно отвечал на вызовы посыльный: "Красноармеец Сидорук слухает". А теперь, как только раздавался звук зуммера, Бурмистров грубовато отводил руку посыльного: "Постой. Я сам".
Когда на верхней площадке начали прогревать моторы
Начальника штаба ко мне. Живо!
Сидорук сорвался с места, как застоявшийся конь.
Капитан Бердяев явился через десять минут. Бурмистров слышал, как он на ходу переговаривался с посыльным. Очевидно, по своему обыкновению, пытался "наводящими вопросами" установить, зачем его вызывает командир полка. Сидорук отвечал односложно: "Ни, не чув... Такого не було". Завидев Бурмистрова, он обогнал начальника штаба и звонко доложил:
Ваше приказание выполненное!
Делая шаг в сторону, он взглянул на Бердяева с таким выражением на безусом круглом лице, как будто начальник штаба был очень важный, с трудом добытый трофей.
Ладно, иди к телефону, поморщился Бурмистров и обратился к Бердяеву: Звонил?
Так точно, товарищ майор, ответил Бердяев, четким выработанным движением вскидывая руку к правому виску. Обзвонил всех. Донесений из наземных частей о переходе линии фронта нашими летчиками не поступало.
Так, крякнул Бурмистров, и нельзя было по его интонации понять, ожидал ли он такого ответа, или, наоборот, думал, что начальник штаба принесет ему радостное известие. Наступила минутная пауза, в течение которой Бурмистров обводил взглядом темнеющее небо с крупными звездами, а Бердяев стоял с опущенными по швам руками и напряженно вытянутым вперед подбородком. Низкорослый, сухой, с покатыми костистыми плечами, он казался рядом с командиром полка щуплым подростком. Сходство это подчеркивала коротенькая выцветшая гимнастерка Бердяева, торчавшая сзади из-под ремня, как воробьиный хвостик.
Так, повторил Бурмистров. Давай съездим к соседям.
Сидорук, прислушивавшийся к разговору, бегом помчался в темноту и, когда к юрте подкатила запыленная "эмка", опять доложил:
Ваше приказание выполненное! Бердяев юркнул на заднее сиденье. Бурмистров открыл переднюю дверцу и сказал Сидоруку:
Вызови сюда капитана Полбина. Скажешь, остается за меня. Я поехал к тэбистам, буду через сорок минут.
Он действительно вернулся через сорок минут, когда над аэродромом один за другим с грохотом пролетали тяжелые бомбардировщики. Дождавшись, пока наступила относительная тишина, он спросил Полбина, нет ли новых известий, а затем в коротких, отрывистых фразах изложил ему цель своей поездки к тэбистам: договорился с ними, чтобы они на обратном пути в светлое время повнимательнее осматривали землю, может, увидят где-нибудь самолет Ююкина.
Бердяева он отпустил:
Ладно, иди работай.
Начальник штаба сказал "есть", круто повернулся на каблуках и ушел. Бурмистров прислушался к его удаляющимся шагам и задумчиво проговорил:
Каждый в своем деле силен. Ты вот летать здоров, а он в бумагах ну, прямо как профессор. Чертовская память у человека...
Он помолчал, закурил папиросу и, шумно выдохнув дым, добавил:
А Миша Ююкин и в книжном деле сто очков вперед даст, и летает, как...
Он, видно, хотел подыскать сравнение, но вспомнил, что комиссар уже не летает и, по строгой неумолимости судьбы, вероятно, больше никогда летать не будет. С неожиданным раздражением он сказал, повернувшись к Полбину:
Что стоишь? Давай сядем... Посыльный! Сидорук молча вынес из юрты два складных стульчика и поставил их на траву. Под грузным телом Бурмистрова стульчик жалобно скрипнул.
Полбин знал, что командир полка не любил открыто выказывать свое хорошее, доброе расположение к людям и даже похвалу прикрывал нарочитой грубостью. Сейчас Бурмистрову, видимо, было особенно трудно: воспоминания о комиссаре будили в нем чувство, близкое к нежности; это было непривычно, раздражало его, и он боролся с самим собой. Полбин решил переменить тему разговора.
Бердяев тоже летчик, сказал он. Никто не виноват, что здоровье не позволяет...
Начальник штаба, в свое время служивший в истребительной авиации, уже около года не летал, так как в воздухе у него начиналось сильное головокружение. Врачи перевели его из летно-подъемного состава в наземный: у него было какое-то расстройство аппарата внутреннего уха.
Вот именно, тоже летчик! откликнулся Бурмистров. Сам про себя говорит: "Мы все летали понемногу на чем-нибудь и как-нибудь". Стихоплет!
Он очень уважал своего начальника штаба за точность и исполнительность, за его подлинно изумительную память. Бердяева можно было в августе спросить, в каком составе полк вылетал на задание, скажем, двадцать четвертого мая, и он, подумав секунду, тотчас же называл количество самолетов, фамилии ведущих, время вылета и возвращения. Но, видимо, пришедшая в голову мысль, что образцом человека и воина был именно комиссар Ююкин, сочетавший в себе большую книжную образованность и отличное владение самолетом, не позволяла Бурмистрову ставить рядом с ним кого-нибудь другого.
Я говорю, что капитан Бердяев тоже летчик и потому он у нас хороший начальник штаба, не сдавался Полбин.
Ну да, недоставало, чтобы мне в начальники штаба пехотинца подсунули, ворчливо ответил Бурмистров. Что это у тебя за книга?
Полбин, вызванный посыльным в юрту командира полка, захватил с собой "Тактику авиации" Лапчинского и сейчас, держа ее навесу в руках, барабанил пальцами по твердой обложке.
Бурмистров взял книгу, откинулся на стуле так, чтобы на нее упал свет из юрты. Должно быть, он сам обрадовался возможности хоть на время уйти от неотступно преследовавших мыслей о комиссаре, судьба которого пока еще, по крайней мере до утра, оставалась загадкой.
Почитываешь Лапчинского... Так. Ему за эту книгу премию имени Фрунзе дали. А читал другие его работы: "Воздушный бой", "Бомбардировочная авиация", "Воздушная армия"?
Полбин ответил, что первые две книги у него есть, а третью не читал.
Почитай. Там он от доктрины Дуэ не оставил камня на камне. Ты раскусил эту доктрину?
Фашиствующий итальянский генерал Дуэ в своих работах доказывал, что главной силой на войне является авиация. Он считал, что создание мощной воздушной армии, состоящей из многомоторных бомбардировщиков, которые могут наносить массированные удары по экономическим и политическим центрам противника, решает исход войны в пользу того, кто располагает такой армией.
Они рабочего класса боятся. Хотят заменить человека машиной, сказал Полбин.
Правильно, поддержал Бурмистров тоном экзаменатора, который вполне удовлетворен ответом ученика. Чепуху этот фашист нагородил. Лапчинский, помнится, в одном месте сказал: "Только то прочно, где стоит нога пехотинца". Здорово сказал! Не мы с тобой основная наступательная сила, а пехота. А мы ей помогать, помогать должны, да покрепче.
Он вернул книгу Полбину.
Михаил Анисимович готовит доклад на эту тему. На материале наших боевых действий. Вон у него под подушкой папка лежит, Бурмистров указал рукой за спину. Он упорно говорил о комиссаре в настоящем времени.
В черном небе, далеко-далеко на юге, засверкали огоньки. Сначала внизу, у горизонта, потом все выше и выше. Будто кто-то чиркал зажигалкой, а она не загоралась, только искры вспыхивали и мгновенно гасли. Это рвались зенитные снаряды японцев, отмечавшие путь наших тяжелых кораблей.
Нащупывают, сволочи, сказал Бурмистров и долго молчал, глядя на эти огни. Молчал и Полбин.
Из юрты донесся легкий храп. Сидорук спал, положив голову на ящичек телефона. Пилотка свалилась на землю.
Измотался, бедняга, оглянулся Бурмистров. Ну, иди и ты выспись. Завтра летать будем.
Был уже поздний час, а от земли все еще шел жар. Трава сухо шуршала под ногами; едкая, невидимая во тьме пыль забивалась в ноздри. Полбин оглянулся. Полог юрты оставался откинутым. В желтый прямоугольник света, как в раму, была вписана фигура командира полка с горестно поднятыми плечами.
Душная, короткая халхин-гольская ночь на этот раз тянулась бесконечно долго.
На рассвете вернувшиеся из полетов тэбисты сообщили, что за третьей линией японских окопов они видели остатки хвостового оперения и обгорелое крыло СБ. Кто-то даже говорил, что в нескольких километрах от этого места, на территории японцев, в густой траве заметно белое пятно, похожее на скомканный парашют.
Прежняя неизбывная энергия вернулась к Бурмистрову. Потный, с обнаженной медно-красной шеей, он переходил от стоянки к стоянке, покрикивал на техников, на водителей бензозаправщиков, а возвращаясь в юрту, гонял Сидорука из одного в другой конец аэродрома. Бердяеву он приказал "не слезать с телефона" и, уже надевая парашют у своего самолета, еще раз послал Сидорука спросить, нет ли сведений об экипаже Ююкина.
Но сведений попрежнему не было. Самолеты сделали два вылета до обеда. Во второй половине дня еще один, сопровождавшийся жестоким боем с "девяносто седьмыми". Эскадрилья Полбина летала в общем строю, ведущим был Бурмистров. Полбин, выполняя приказания командира о смыкании или размыкании боевого порядка, видел, как Бурмистров разумно организует оборону, как продумано и налажено у него взаимодействие с истребителями, которые защищают СБ. Ни один советский самолет не был сбит, зато четыре
Результаты бомбардировок во всех трех вылетах также были отличными, и Бурмистров, узнав об этом, сказал сквозь стиснутые зубы:
Я им покажу Мишу Ююкина! Вот он придет, мы еще вместе дадим!
Он был твердо убежден, что если из членов экипажа СБ, обломки которого видели около японских позиций, придет, перебравшись через линию фронта, только один человек, то это будет непременно комиссар. Он приказал Сидоруку привести в порядок койку Ююкина, аккуратно сложил на столе его книги, карты, сам повесил у изголовья чистое полотенце.
Вылеты на день больше не планировались. Бурмистров долго звонил по телефону, потом съездил в штаб дивизии и, вернувшись, сказал Бердяеву:
Дали цель. Звеном пойду. Комиссара еще нет? Услыхав ответ, он нахмурил брови и приказал поторопить с подготовкой самолетов.
Если хватит времени, два раза слетаю, говорил он, посматривая на часы. Должно хватить. Там одну сопочку раздолбать нужно. Самурайский штаб.
Полбин рассчитывал, что командир возьмет его с собой, и уже приготовился отдать распоряжения Пашкину, но Бурмистров опять оставил его своим заместителем.
Пойдет со мной Кривонос. А ты Ушакова дай.
Три самолета взлетели и легли курсом на юго-восток. Сначала они должны были встретиться с истребительным прикрытием. Командование придавало большое значение удару по "сопочке", у подножья которой находился штаб крупного пехотного соединения японцев, и хотелось, чтобы этот удар был рассчитан наверняка.
Через полчаса в юрту к Полбину вбежал Бердяев. Оба они были капитанами, но Полбин замещал командира полка, и поэтому Бердяев, несмотря на очевидную срочность того, что он хотел доложить, не забыл принять положение "смирно". Вытянувшись, плотно сомкнув колени, он сказал:
Товарищ капитан, вернулся один из членов экипажа батальонного комиссара Ююкина!
Кто?
Штурман. Старший лейтенант Гастелло, который летал с ним для воздушной рекогносцировки...
Где он? Полбин, задев Бердяева плечом, бросился к выходу из юрты, будто Гастелло мог стоять снаружи. Начальник штаба вышел вслед за ним и продолжал тем же ровным голосом:
Он у себя в части. Имеет легкие ранения в результате...
Что с комиссаром? нетерпеливо перебил Полбин. Неподходящая к моменту обстоятельность и четкость Бердяева вызывала у него раздражение. Он взглянул в худое скуластое лицо начальника штаба, заметил, что у того над густой жесткой бровью оидит комар, и повторил: Где комиссар? Стрелок жив?
Бердяев повел бровью, согнал комара взмахом ладони и, как бы почувствовав себя свободнее после этого совсем неуставного движения, стал передавать сообщенный ему по телефону рассказ Гастелло.
Самолет Ююкина был подбит на обратном пути, недалеко от линии фронта. Комиссар тянул, пока было можно, а потом приказал экипажу прыгать. Строго так приказал, не послушать было нельзя. А сам направил машину прямо на блиндажи японцев. Она уже вся горела, от носового фонаря до стабилизатора. В результате взрыва были погребены (Бердяев так и сказал "погребены") десятки японских солдат. Комиссар погиб геройской смертью.
Полбин вернулся в юрту, поправил на столе книги Ююкина, сел и указал на стул Бердяеву.
А стрелок как? спросил он. Харченко тоже прыгал?
Да, ответил Бердяев, приподнимаясь на стуле и снова усаживаясь. Старший лейтенант Гастелло предполагает, что он погиб в перестрелке с противником. Они упали в разных местах. Гастелло приземлился в высокой траве около болота, а Харченко в степи. Японцы шныряли на машине и, должно быть, нашли его. Была стрельба. Последний выстрел из пистолета одиночный: должно быть, Харченко себя... Гастелло зашибся при падении и помнит это смутно. Он только ночью выбрался и пополз к своим...
Бердяев замолчал и, словно от сильной усталости, прикрыл глаза рукой. Над тонкими пальцами топорщились его жесткие брови с острыми кончиками.
Прилетит командир надо будет собрать личный состав. Как вы думаете? спросил Полбин.
Я согласен, ответил Бердяев. В его скрипучем голосе не было прежней сухости и натянутости.
Они вышли. Сидорук, поджав под себя ноги в больших сапогах, сидел у входа в юрту на траве и размазывал слезы на щеках, покрытых светлым пушком. У самолетов всюду стояли летчики и техники. Несмотря на палящее солнце, многие не прятались в тени крыльев. Пашкин сидел на горячей стремянке и, глядя вниз, прислушивался к разговору, который вели Пресняк и двое стрелков-радистов. Никто из них не жестикулировал, и видеть это было непривычно.
Прошло еще полчаса. Высоко над горизонтом на юге показались самолеты.
Тильки двое! тревожно воскликнул Сидорук. Товарищ капитан, а де ж третий?
Полбин сам искал третьего. Он ощупывал глазами небо сверху вниз, надеясь увидеть самолет, идущий бреющим, на большой скорости. Так нередко возвращались на аэродром раненные в бою машины.
Над степью дрожало марево, в глазах рябило, от напряжения выступали слезы.
Самолеты приближались. Первым зашел на посадку Кривонос, хвостовой номер его машины был ясно виден. Вторым разворачивался Ушаков.
Не было самолета Бурмистрова.
Как только скорость машины Кривоноса уменьшилась и он начал заруливать на стоянку, к нему со всех сторон побежали люди.
Кривонос вылез из кабины, соскользнул с крыла на землю, обвел лица окружавших его людей каменным взглядом и, не сказав ни слова, побрел к стабилизатору. Облокотившись о его жесткую обшивку, как о стол, он стащил с себя шлем и обхватил голову руками. Плечи его вздрагивали.
Бурмистров погиб. Цель была поражена с первого захода, от японского штаба остались только груды развороченной земли. Но зенитки били зло и ожесточенно. На развороте в носовую часть самолета Бурмистрова ударил снаряд. Машина взорвалась в воздухе.
Полбин, сняв пилотку, молча смотрел на Кривоноса и Ушакова, упорно отводивших в сторону сухие, красные глаза.
Ему вспомнились Васин, Петухов... За эти три дня он потерял двух своих лучших учеников. Он потерял и двух лучших своих учителей.